– Вовчик, а расскажи про сандалики. Мне так эта история нравится! – Валя хозяйским взглядом оглядела стол – всего ли вдоволь в тарелках.
Шумное семейное застолье вступило в разговорную стадию. Подопустели салатницы, подутих звон фужеров, подобрели, подрасплылись в довольных полуулыбках лица гостей.
Вовчик, а точнее, Владимир, старший сын, не заставил долго уговаривать. Подался на стуле вперёд, пригладил лысину и начал рассказ:
– Тогда к нам бабушка, папина мама, – он кивнул в сторону юбиляра, – приехала. Жила у нас. И меня в первый раз в садик повела. Привела и оставила. Говорит, вот тебе сандалики, в которых в группе надо ходить. А эти, уличные, снимай и в кабинку ложи.
Ну, я уличные сандалики снял, но в кабинку не положил. Вдруг сопрут! Взял с собой, в уголок сел, сандалики рядом поставил. Дети играют, бегают, орут, а я сижу – сандалики караулю.
Потом воспитательница говорит – всё, дети, одеваемся, выходим на прогулку. Я, значит, сандалики эти снял, уличные одел. А те с собой взял. Неудобно с сандаликами играть. Сижу на лавочке, стерегу. Всем весело, а мне скучно. Надоело, встал тихонько, через забор перелез и домой пошёл. Дома говорю бабушке – бабушка, не выдавай меня! Я из садика сбежал. И сандалики к груди прижимаю.
Но бабушка рассердилась, наругала меня и обратно в садик отвела. С сандаликами. А там, кажется, никто и не заметил, что я уходил.
– Сандалики! Как мило! Ой, не могу! – Валентина чмокнула мужа. – Вовчик в сандаликах! Обнять и плакать.
– А, тогда проще было. Про маньяков в газетах не писали. – младший сын Витька огладил бороду. – Помню, я сам в садик ходил. Через две дороги. Воспитательница увидела, спрашивает – а кто тебя привёл? Я говорю – никто, сам пришёл. Она глаза выпучила – как сам?! Через две! дороги?!
– Да-да, зато сейчас мамаши с детьми носятся, как курица с яйцом. – внучка Вика потянулась за нарезкой. – К нам тётка устраиваться приходит, спрашивает, какой график работы. А то ей же, мол, сына из школы забирать. А сколько лет сыну – спрашиваю. Оказывается, пятнадцать. Пятнадцать! Да его женить уже пора, а не за ручку из школы водить.
– Ну да, мы шамоштоятельнее были. – Витька прожевал и заговорил более внятно. – Помню, лет десять мне было, поехали мы к одному пацану на дачу. На великах. Втроём на двух великах. Этот пацан говорит, Игорь его звали, километров двадцать всего. Вот и поехали. Сначала-то ничего было, а потом подъём начался. Мы по очереди третьего пацана на рамках везли, но в конце концов силёнки кончились, пришлось пешком идти. Ещё и дождь пошёл. Короче, не помню, как мы добрались, но помню, что Игорев отец вечером нас всех троих в люльке мотоцикла обратно привёз. Запихал в люльку, закрыл наглухо пологом и повёз. А велики потом, через неделю только вернул.
– Тогда нельзя было не быть самостоятельными. – добавила Валентина. – Я вообще в деревне жила, так всё умела делать. Мне лет семь, а я уже на охоту сама ходила. С тозовкой. Потому что знала, что нужно две белки добыть, шкурки ободрать, высушить и сдать, а на эти деньги купить муки, сахару, крупы. Могла печь растопить, похлёбку сварить, корову подоить, масло взбить.
Волосы у Вали сползли на лоб, но никто не заметил.
– Не скажи! – в диалог вступила Марина, Витькина третья жена. – Вот у меня у знакомых сыну девять лет. Отец приехал его из компьютерного клуба забирать, а тот не доиграл ещё. Папаша взбесился, говорит, или ты через две минуты выходишь, или я без тебя уезжаю. И уехал. В общем, парень наигрался, выходит, нет никого. Телефон у него сел. Пошёл на автобус, доехал до дома. Там нет никого. Они потому что должны были на дачу ехать к родственникам. А денег у него больше не было. И дома не нашёл. В общем, пошёл пешком к бабушке через весь город. Пришёл, а её нету дома. А уже поздно, темно. И он пошёл на дачу к родственникам. Это пятнадцать километров. Тут мать вернулась с работы, сына нет. Звонит отцу. Тот удивляется – как не пришёл? Звонят бабушке. Та не знает. Звонят родственникам. Те спят уже, не отвечают. Побежали в полицию. А в полиции сейчас заявления о пропаже детей сразу принимают. Начали искать. В общем, полночи искали, мать уже все слёзы выплакала, отца убить готова, а тот и сам понимает, что накосячил. Приехали на дачу к родственникам, разбудили. Те говорят, не видели. Потом говорят, а вы в баню загляните. Пришёл, наверное, поздно, будить постеснялся, вот и лёг спать в баню. Заглядывают – точно! Дрыхнет. А вы говорите…
Глаза у Марины были разными – один зелёный, другой чёрный. И смотрели как будто в разные стороны, но это никого не смущало.
– А чего это мы закисли? – встрепенулся Виктор и потянулся длинной рукой за бутылкой. – А ну-ка, Машка, – повернулся к дочери, – давай, скажи что-нибудь деду!
– Дорогой дедушка! – одиннадцатилетняя Маша отложила книжку и как будто подняла бокал. – Желаю тебе прожить ещё много-много лет, но только в здравом уме!
Она старалась говорить тоненько, но голос сипловато дребезжал.
– Вот так сказала! – улыбнулся её отец, и все улыбнулись. – Святая простота!
Юбиляр тоже улыбался нарисованной улыбкой, при этом мирно спал в своём кресле, казалось, глаза его не просто закрыты, а их и вовсе нет. Все, кроме него, беззвучно чокнулись.
– Да, в детстве часто сначала делаешь, потом думаешь… – раздумчиво протянул Владимир. – Помню, зимой в спортивном лагере на дискотеку с лыжными палками пришёл. Думал, классно. А меня потом за дурачка считали.
– Ага, а мне нравилась девочка из параллельного класса, – пуговки глаз Виктора нацелились на жареную курицу, – я знал только, что у ней фамилия Ерёмина. На школьной дискотеке всё хотел к ней подкатить, но не знал как. И тут заиграла песня Статус Кво «Ты в армии». Знаете же. А мне всё казалось, что в припеве явно поётся «Ерёмина». Прикольно же! Чем не повод? Я подгадал под припев, подошёл к ней, страшно кривляясь и как-то коряво пританцовывая, и громко проорал в самое ухо: «Ерёмина»…
– И что дальше? – полюбопытствовала Валя. – А что, хлеба нет больше?
– А ничего! Короче, она Ермолаева оказалась. А была бы Ерёминой, глядишь, мою фамилию бы взяла. Вот поневоле задумаешься после этого, что бы изменилось, если бы сделал так, а не иначе. Например, если бы мы собрались сегодня в кафе, как и планировали, а не у Вовки с Валей. А что, хлеба нет больше? Машка! Дуй в магазин за хлебом!
– Ну пап…
– И не нупапкай! Не дедушку же будить. Мы для чего тебя рожали в муках? Одела сандалики – и чтобы одна нога здесь, другая там!
– Сам одевай свои сандалики! В кроссовках пойду… А сандалии эти дурацкие выброшу по дороге!
* * * * * * * * * * * * * *
– Внимание, аудитория! – трёхмерное изображение профессора появилось в палате, но пожилая женщина с измождённым лицом как будто не обратила на него внимания. – Перед вами уникальный случай психического расстройства, названный мной «циклической мнемофазой». Пятьдесят лет назад пациентка перенесла сильнейший шок из-за того, что все её близкие погибли в результате теракта, когда был взорван целый подъезд жилого дома. Саму её спасло только то, что она отлучилась в магазин.
Студенты в очках виртуальной реальности с интересом рассматривали убогую комнатушку, всё убранство которой состояло из кровати, тумбочки и табуретки, на которой за склеенным из картона столом на бумажных стульях восседала компания странного вида убогих самодельных кукол, кое-как сшитых из разноцветных лоскутков явно не очень умелой рукой. У некоторых кукол были пуговичные глаза, не всегда одинаковые, а кто-то и вовсе обходился без них. Все фигурки имели чрезвычайно затасканный вид – швы забахромились, бока засалились, руки и ноги вот-вот готовы были оторваться, а нитяные волосы повылезли и кое-как держались на уродливо набитых ватой головах.
– В результате психологической травмы, – продолжил профессор, – в памяти пациентки во всех подробностях осталась лишь единственная сцена семейного торжества, непосредственно предшествующая трагедии. Никто не помнит, когда и как пациентка смастерила этих кукол, каждая из которых олицетворяет погибшего родственника. Но с тех пор каждый день по несколько раз она разыгрывает в лицах один и тот же сценарий – в точности повторяет все реплики и действия участников того праздника. Для неё в мире не существует ничего, кроме этого стола, этих кукол и этого часа, когда все родственники были живы и счастливы, собравшись вместе за трапезой. Она снова и снова проживает тот небольшой промежуток времени. Предположительно, пациентка подсознательно надеется на то, что итог встречи будет другим.
– Ужасно! – охнула какая-то студентка. – Неужели нельзя её вылечить?
– К сожалению, все наши попытки оказались безрезультатными. Но вы – наша молодая смена – дерзайте! Может быть, у вас это получится.
– А что у неё в руках? – кто-то обратил внимание, что женщина прижимает к груди нечто бесформенное, похожее на клубок растрепавшихся ремешков.
– Это её сандалии. Когда она поступила в больницу, не отвечала на вопросы, не реагировала на внешние раздражители, только крепко держала эти сандалии. С тех пор она их не выпускает из рук.
* * * * * * * * * * * * * *
– А чего это у нас водка стынет? – папа опёрся короткой рукой о стол и потянулся к бутылке.
– Вовчик, а расскажи про сандалики! – Машка придвинула тётю Валю к дяде Вове, встряхнула всколоченными седыми волосами и счастливо улыбнулась.
Шумное семейное застолье вступило в разговорную стадию. Подопустели салатницы, подутих звон фужеров, подобрели, подрасплылись в довольных полуулыбках лица гостей.
Вовчик, а точнее, Владимир, старший сын, не заставил долго уговаривать. Подался на стуле вперёд, пригладил лысину и начал рассказ:
– Тогда к нам бабушка, папина мама, – он кивнул в сторону юбиляра, – приехала. Жила у нас. И меня в первый раз в садик повела. Привела и оставила. Говорит, вот тебе сандалики, в которых в группе надо ходить. А эти, уличные, снимай и в кабинку ложи.
Ну, я уличные сандалики снял, но в кабинку не положил. Вдруг сопрут! Взял с собой, в уголок сел, сандалики рядом поставил. Дети играют, бегают, орут, а я сижу – сандалики караулю.
Потом воспитательница говорит – всё, дети, одеваемся, выходим на прогулку. Я, значит, сандалики эти снял, уличные одел. А те с собой взял. Неудобно с сандаликами играть. Сижу на лавочке, стерегу. Всем весело, а мне скучно. Надоело, встал тихонько, через забор перелез и домой пошёл. Дома говорю бабушке – бабушка, не выдавай меня! Я из садика сбежал. И сандалики к груди прижимаю.
Но бабушка рассердилась, наругала меня и обратно в садик отвела. С сандаликами. А там, кажется, никто и не заметил, что я уходил.
– Сандалики! Как мило! Ой, не могу! – Валентина чмокнула мужа. – Вовчик в сандаликах! Обнять и плакать.
– А, тогда проще было. Про маньяков в газетах не писали. – младший сын Витька огладил бороду. – Помню, я сам в садик ходил. Через две дороги. Воспитательница увидела, спрашивает – а кто тебя привёл? Я говорю – никто, сам пришёл. Она глаза выпучила – как сам?! Через две! дороги?!
– Да-да, зато сейчас мамаши с детьми носятся, как курица с яйцом. – внучка Вика потянулась за нарезкой. – К нам тётка устраиваться приходит, спрашивает, какой график работы. А то ей же, мол, сына из школы забирать. А сколько лет сыну – спрашиваю. Оказывается, пятнадцать. Пятнадцать! Да его женить уже пора, а не за ручку из школы водить.
– Ну да, мы шамоштоятельнее были. – Витька прожевал и заговорил более внятно. – Помню, лет десять мне было, поехали мы к одному пацану на дачу. На великах. Втроём на двух великах. Этот пацан говорит, Игорь его звали, километров двадцать всего. Вот и поехали. Сначала-то ничего было, а потом подъём начался. Мы по очереди третьего пацана на рамках везли, но в конце концов силёнки кончились, пришлось пешком идти. Ещё и дождь пошёл. Короче, не помню, как мы добрались, но помню, что Игорев отец вечером нас всех троих в люльке мотоцикла обратно привёз. Запихал в люльку, закрыл наглухо пологом и повёз. А велики потом, через неделю только вернул.
– Тогда нельзя было не быть самостоятельными. – добавила Валентина. – Я вообще в деревне жила, так всё умела делать. Мне лет семь, а я уже на охоту сама ходила. С тозовкой. Потому что знала, что нужно две белки добыть, шкурки ободрать, высушить и сдать, а на эти деньги купить муки, сахару, крупы. Могла печь растопить, похлёбку сварить, корову подоить, масло взбить.
Волосы у Вали сползли на лоб, но никто не заметил.
– Не скажи! – в диалог вступила Марина, Витькина третья жена. – Вот у меня у знакомых сыну девять лет. Отец приехал его из компьютерного клуба забирать, а тот не доиграл ещё. Папаша взбесился, говорит, или ты через две минуты выходишь, или я без тебя уезжаю. И уехал. В общем, парень наигрался, выходит, нет никого. Телефон у него сел. Пошёл на автобус, доехал до дома. Там нет никого. Они потому что должны были на дачу ехать к родственникам. А денег у него больше не было. И дома не нашёл. В общем, пошёл пешком к бабушке через весь город. Пришёл, а её нету дома. А уже поздно, темно. И он пошёл на дачу к родственникам. Это пятнадцать километров. Тут мать вернулась с работы, сына нет. Звонит отцу. Тот удивляется – как не пришёл? Звонят бабушке. Та не знает. Звонят родственникам. Те спят уже, не отвечают. Побежали в полицию. А в полиции сейчас заявления о пропаже детей сразу принимают. Начали искать. В общем, полночи искали, мать уже все слёзы выплакала, отца убить готова, а тот и сам понимает, что накосячил. Приехали на дачу к родственникам, разбудили. Те говорят, не видели. Потом говорят, а вы в баню загляните. Пришёл, наверное, поздно, будить постеснялся, вот и лёг спать в баню. Заглядывают – точно! Дрыхнет. А вы говорите…
Глаза у Марины были разными – один зелёный, другой чёрный. И смотрели как будто в разные стороны, но это никого не смущало.
– А чего это мы закисли? – встрепенулся Виктор и потянулся длинной рукой за бутылкой. – А ну-ка, Машка, – повернулся к дочери, – давай, скажи что-нибудь деду!
– Дорогой дедушка! – одиннадцатилетняя Маша отложила книжку и как будто подняла бокал. – Желаю тебе прожить ещё много-много лет, но только в здравом уме!
Она старалась говорить тоненько, но голос сипловато дребезжал.
– Вот так сказала! – улыбнулся её отец, и все улыбнулись. – Святая простота!
Юбиляр тоже улыбался нарисованной улыбкой, при этом мирно спал в своём кресле, казалось, глаза его не просто закрыты, а их и вовсе нет. Все, кроме него, беззвучно чокнулись.
– Да, в детстве часто сначала делаешь, потом думаешь… – раздумчиво протянул Владимир. – Помню, зимой в спортивном лагере на дискотеку с лыжными палками пришёл. Думал, классно. А меня потом за дурачка считали.
– Ага, а мне нравилась девочка из параллельного класса, – пуговки глаз Виктора нацелились на жареную курицу, – я знал только, что у ней фамилия Ерёмина. На школьной дискотеке всё хотел к ней подкатить, но не знал как. И тут заиграла песня Статус Кво «Ты в армии». Знаете же. А мне всё казалось, что в припеве явно поётся «Ерёмина». Прикольно же! Чем не повод? Я подгадал под припев, подошёл к ней, страшно кривляясь и как-то коряво пританцовывая, и громко проорал в самое ухо: «Ерёмина»…
– И что дальше? – полюбопытствовала Валя. – А что, хлеба нет больше?
– А ничего! Короче, она Ермолаева оказалась. А была бы Ерёминой, глядишь, мою фамилию бы взяла. Вот поневоле задумаешься после этого, что бы изменилось, если бы сделал так, а не иначе. Например, если бы мы собрались сегодня в кафе, как и планировали, а не у Вовки с Валей. А что, хлеба нет больше? Машка! Дуй в магазин за хлебом!
– Ну пап…
– И не нупапкай! Не дедушку же будить. Мы для чего тебя рожали в муках? Одела сандалики – и чтобы одна нога здесь, другая там!
– Сам одевай свои сандалики! В кроссовках пойду… А сандалии эти дурацкие выброшу по дороге!
* * * * * * * * * * * * * *
– Внимание, аудитория! – трёхмерное изображение профессора появилось в палате, но пожилая женщина с измождённым лицом как будто не обратила на него внимания. – Перед вами уникальный случай психического расстройства, названный мной «циклической мнемофазой». Пятьдесят лет назад пациентка перенесла сильнейший шок из-за того, что все её близкие погибли в результате теракта, когда был взорван целый подъезд жилого дома. Саму её спасло только то, что она отлучилась в магазин.
Студенты в очках виртуальной реальности с интересом рассматривали убогую комнатушку, всё убранство которой состояло из кровати, тумбочки и табуретки, на которой за склеенным из картона столом на бумажных стульях восседала компания странного вида убогих самодельных кукол, кое-как сшитых из разноцветных лоскутков явно не очень умелой рукой. У некоторых кукол были пуговичные глаза, не всегда одинаковые, а кто-то и вовсе обходился без них. Все фигурки имели чрезвычайно затасканный вид – швы забахромились, бока засалились, руки и ноги вот-вот готовы были оторваться, а нитяные волосы повылезли и кое-как держались на уродливо набитых ватой головах.
– В результате психологической травмы, – продолжил профессор, – в памяти пациентки во всех подробностях осталась лишь единственная сцена семейного торжества, непосредственно предшествующая трагедии. Никто не помнит, когда и как пациентка смастерила этих кукол, каждая из которых олицетворяет погибшего родственника. Но с тех пор каждый день по несколько раз она разыгрывает в лицах один и тот же сценарий – в точности повторяет все реплики и действия участников того праздника. Для неё в мире не существует ничего, кроме этого стола, этих кукол и этого часа, когда все родственники были живы и счастливы, собравшись вместе за трапезой. Она снова и снова проживает тот небольшой промежуток времени. Предположительно, пациентка подсознательно надеется на то, что итог встречи будет другим.
– Ужасно! – охнула какая-то студентка. – Неужели нельзя её вылечить?
– К сожалению, все наши попытки оказались безрезультатными. Но вы – наша молодая смена – дерзайте! Может быть, у вас это получится.
– А что у неё в руках? – кто-то обратил внимание, что женщина прижимает к груди нечто бесформенное, похожее на клубок растрепавшихся ремешков.
– Это её сандалии. Когда она поступила в больницу, не отвечала на вопросы, не реагировала на внешние раздражители, только крепко держала эти сандалии. С тех пор она их не выпускает из рук.
* * * * * * * * * * * * * *
– А чего это у нас водка стынет? – папа опёрся короткой рукой о стол и потянулся к бутылке.
– Вовчик, а расскажи про сандалики! – Машка придвинула тётю Валю к дяде Вове, встряхнула всколоченными седыми волосами и счастливо улыбнулась.
