- Специальный корреспондент
В России происходит слом самой философии бюджетно-налоговой политики, последовательно выстраивавшейся с начала нынешнего века
Взятый российскими властями курс на повышение налогов нередко объясняют необходимостью финансировать повышенные расходы на оборону и безопасность. Но это лишь часть истории.
Среди многих политико-экономических неизвестных нового президентского срока лишь один параметр уже сейчас видится практически предопределенным — это повышение налогов.
Разговоры о неизбежном системном фискальном натиске шли уже довольно давно, ведь последний раз налоги в России, по большому счету, увеличивались пять лет назад — в 2019 году, когда НДС был повышен на 2 процентных пункта, причем без явного ущерба для экономики.
В последнее время правительство предпочитало на налоговом фронте локальные кавалерийские наскоки, вроде разового сбора на сверхдоходы, девальвационной пошлины или маленького шага в сторону прогрессивного НДФЛ. Но после февральского послания президента сомнений нет: вопрос даже не в том, когда (судя по всему, уже в следующем бюджетном цикле), а в том, в каких формах и на сколько повысится налоговое бремя. И главное — на кого непосредственно оно ляжет.
Смена модели
Прежняя политика была составной частью стратегии интеграции России в международные экономические отношения и мейнстримное пространство политического взаимодействия (ВТО, G8 и пр.). В этих целях было, в частности, полностью и успешно урегулировано долговое бремя бывшего Советского Союза, как раз окончившего свое существование в банкротных судорогах, особенно явных в последний год его жизни. В результате был возвращен полноценный доступ России и ее ведущих компаний на международные рынки капитала, обеспечено относительно дешевое и долгосрочное финансирование наиболее острых потребностей в реструктуризации переходящей к рынку экономики. Внутри страны этот курс дополнялся упрощением фискальной системы, общим снижением налогов при введении дифференцированного налогообложения нефтегазовой ренты.
Важными составными частями данной модели фискальной политики служили бюджетное правило и суверенные фонды. Их идеология проистекала из библейского принципа готовности к чередованию тучных и тощих лет: сначала ограничиваем себя и откладываем в резерв избыточные нефтегазовые доходы, потом по мере необходимости их тратим. Однако если с первой частью формулы трудностей почти не возникало, то калибровка второй оказалась гораздо сложнее. Накопленные с таким трудом нефтедолларовые резервы в размере практически 10% ВВП были быстренько спущены в пучину глобального финансового кризиса 2008–2009 годов, после чего бюджетные власти стали проявлять невероятную скаредность. В итоге у самых искренних сторонников бюджетного правила возникли законные сомнения: а действительно ли контрциклическая стабильность является смыслом его существования?
Сегодня финальный вердикт по этому вопросу более или менее понятен — конечно, главной целью служила не предсказуемость политики или межвременная бюджетная стабилизация, а элементарное желание иметь в нужный момент значительные средства, которые можно потратить, не соразмеряясь с текущей фискальной ситуацией.
Не до правил
В любом случае, теперь все это в безвозвратном прошлом. Небольшие бюджетные резервы сохранились только в форме китайских юаней и золота, насчет новых же поступлений есть почти полная определенность: во-первых, непонятно, откуда эти средства могут сформироваться в достаточных для бюджетной стабилизации объемах, а во-вторых, даже если они откуда-то вдруг возьмутся, почти нет вариантов, в чем их хранить. Надежные, но токсичные конвертируемые валюты полностью в этом смысле исключены, золота в закромах и так много, но ликвидность и ценовые перспективы его небесспорны, а растущая зацикленность российских финансов на юане, судя по всему, начинает тревожить уже даже ее непосредственных инициаторов.
Иными словами, ставка в достижении долгосрочной фискальной сбалансированности больше не может делаться на различные варианты бюджетных правил и накопление резервов, хотя какие-то меры, ограничивающие текущие расходы бюджета, могут и сохраниться. Это означает, что теперь нужно добиваться баланса «здесь и сейчас», за каждый год в отдельности, вне зависимости от конъюнктурной составляющей нефтегазовых доходов, которые в перспективе скорее будут снижаться, нежели расти, и с опорой на рутинное налогообложение несырьевых секторов. По сути, этим в первую очередь и продиктовано стремление повысить ставки и/или прогрессию по базовым налогам, благо современная цифровизация сводит к минимуму возможности легального уклонения от дополнительного фискального бремени.
Однако остается пара не очень сложных попутных вопросов. Каким образом экономика в целом отреагирует на эту неотвратимую угрозу своим доходам? Спойлер: вряд ли повышением оптимизма и расширением объемов операций. Как скажется растущее перераспределение через бюджетный контур на структуре и в конечном счете эффективности народного хозяйства? Спойлер: плохо, даже если предположить, что значительная часть собранных с помощью повышения налогов средств через механизмы госзаказа вернется в частный сектор к его, вообще говоря, более эффективным управленцам. Ведь с высокой вероятностью это произойдет не в тех отраслях, которые двигают ее вперед, к повышению всеобщего благосостояния.
Пожалуй, главная системная проблема сегодняшней российской экономики состоит не в том, что она медленно растет — в среднегодовом выражении чуть более чем на 1%, а в том, что даже этот не слишком быстрый рост сопровождается стагнацией реальных доходов населения: мы только-только вернулись к значениям этого показателя за 2013 год. Нет доходов — а значит, неоткуда взяться увеличению потребления домашних хозяйств, представляющего собой ровно половину ВВП. Вместо удовлетворения повседневных потребностей и достижения нормального человеческого счастья весь драйв производственной активности вновь уходит, как в советское время, в металл и бетон.
Взятый российскими властями курс на повышение налогов нередко объясняют необходимостью финансировать повышенные расходы на оборону и безопасность. Но это лишь часть истории.
Среди многих политико-экономических неизвестных нового президентского срока лишь один параметр уже сейчас видится практически предопределенным — это повышение налогов.
Разговоры о неизбежном системном фискальном натиске шли уже довольно давно, ведь последний раз налоги в России, по большому счету, увеличивались пять лет назад — в 2019 году, когда НДС был повышен на 2 процентных пункта, причем без явного ущерба для экономики.
В последнее время правительство предпочитало на налоговом фронте локальные кавалерийские наскоки, вроде разового сбора на сверхдоходы, девальвационной пошлины или маленького шага в сторону прогрессивного НДФЛ. Но после февральского послания президента сомнений нет: вопрос даже не в том, когда (судя по всему, уже в следующем бюджетном цикле), а в том, в каких формах и на сколько повысится налоговое бремя. И главное — на кого непосредственно оно ляжет.
Смена модели
Прежняя политика была составной частью стратегии интеграции России в международные экономические отношения и мейнстримное пространство политического взаимодействия (ВТО, G8 и пр.). В этих целях было, в частности, полностью и успешно урегулировано долговое бремя бывшего Советского Союза, как раз окончившего свое существование в банкротных судорогах, особенно явных в последний год его жизни. В результате был возвращен полноценный доступ России и ее ведущих компаний на международные рынки капитала, обеспечено относительно дешевое и долгосрочное финансирование наиболее острых потребностей в реструктуризации переходящей к рынку экономики. Внутри страны этот курс дополнялся упрощением фискальной системы, общим снижением налогов при введении дифференцированного налогообложения нефтегазовой ренты.
Важными составными частями данной модели фискальной политики служили бюджетное правило и суверенные фонды. Их идеология проистекала из библейского принципа готовности к чередованию тучных и тощих лет: сначала ограничиваем себя и откладываем в резерв избыточные нефтегазовые доходы, потом по мере необходимости их тратим. Однако если с первой частью формулы трудностей почти не возникало, то калибровка второй оказалась гораздо сложнее. Накопленные с таким трудом нефтедолларовые резервы в размере практически 10% ВВП были быстренько спущены в пучину глобального финансового кризиса 2008–2009 годов, после чего бюджетные власти стали проявлять невероятную скаредность. В итоге у самых искренних сторонников бюджетного правила возникли законные сомнения: а действительно ли контрциклическая стабильность является смыслом его существования?
Сегодня финальный вердикт по этому вопросу более или менее понятен — конечно, главной целью служила не предсказуемость политики или межвременная бюджетная стабилизация, а элементарное желание иметь в нужный момент значительные средства, которые можно потратить, не соразмеряясь с текущей фискальной ситуацией.
Не до правил
В любом случае, теперь все это в безвозвратном прошлом. Небольшие бюджетные резервы сохранились только в форме китайских юаней и золота, насчет новых же поступлений есть почти полная определенность: во-первых, непонятно, откуда эти средства могут сформироваться в достаточных для бюджетной стабилизации объемах, а во-вторых, даже если они откуда-то вдруг возьмутся, почти нет вариантов, в чем их хранить. Надежные, но токсичные конвертируемые валюты полностью в этом смысле исключены, золота в закромах и так много, но ликвидность и ценовые перспективы его небесспорны, а растущая зацикленность российских финансов на юане, судя по всему, начинает тревожить уже даже ее непосредственных инициаторов.
Иными словами, ставка в достижении долгосрочной фискальной сбалансированности больше не может делаться на различные варианты бюджетных правил и накопление резервов, хотя какие-то меры, ограничивающие текущие расходы бюджета, могут и сохраниться. Это означает, что теперь нужно добиваться баланса «здесь и сейчас», за каждый год в отдельности, вне зависимости от конъюнктурной составляющей нефтегазовых доходов, которые в перспективе скорее будут снижаться, нежели расти, и с опорой на рутинное налогообложение несырьевых секторов. По сути, этим в первую очередь и продиктовано стремление повысить ставки и/или прогрессию по базовым налогам, благо современная цифровизация сводит к минимуму возможности легального уклонения от дополнительного фискального бремени.
Однако остается пара не очень сложных попутных вопросов. Каким образом экономика в целом отреагирует на эту неотвратимую угрозу своим доходам? Спойлер: вряд ли повышением оптимизма и расширением объемов операций. Как скажется растущее перераспределение через бюджетный контур на структуре и в конечном счете эффективности народного хозяйства? Спойлер: плохо, даже если предположить, что значительная часть собранных с помощью повышения налогов средств через механизмы госзаказа вернется в частный сектор к его, вообще говоря, более эффективным управленцам. Ведь с высокой вероятностью это произойдет не в тех отраслях, которые двигают ее вперед, к повышению всеобщего благосостояния.
Пожалуй, главная системная проблема сегодняшней российской экономики состоит не в том, что она медленно растет — в среднегодовом выражении чуть более чем на 1%, а в том, что даже этот не слишком быстрый рост сопровождается стагнацией реальных доходов населения: мы только-только вернулись к значениям этого показателя за 2013 год. Нет доходов — а значит, неоткуда взяться увеличению потребления домашних хозяйств, представляющего собой ровно половину ВВП. Вместо удовлетворения повседневных потребностей и достижения нормального человеческого счастья весь драйв производственной активности вновь уходит, как в советское время, в металл и бетон.
